» Наверное, последний раз еду… Восемьдесят второй мне в нынешнем году пошел, ноги плохо носят, глаза подкачали совсем. Весной заболела, слегла, еле отволожили соседки да сестра милосердная. А города так боюсь! С нашего хутора автобус приходит на старый автовокзал, а на Матвеев Курган с нового отправляется. Вышла и голова кругом, машины несутся, улицу боюсь перейти. Спасибо, нашлись хорошие люди, и перевели и растолковали что да как.
Благословение получила. Пошла в церкву, подскажи, прошу, батюшка, как поступить мне? Здоровье на спад идет, думки ночами спать не ют. Чуть задремлю Алёша снится. Себя обрыве вижу, а он внизу, под яром, просит о чем-то, а слов не разберу. Такая тоска навалилась … Пожурил меня отец Никодим: уныние — большой грех. Соберись с духом, поезжай, говорит, Павловна, поклонись его могил- земли с неё в плана бери. А я над ней творю молитву и успокоится душа его. О том он, голубушка, снизу-то и просит.
Ой, не сказала Вам, добрый человек (помог старушке подняться в автобус, соседствуем с ним на сидении), Алеша — братик мой старший. Немец когда пришел, мне одиннадцать лет было, Марусе — сестричке пятнадцатый шел, а ему почти шестнадцать. Хутор глухой, как-то не сильно притесняли нас новые власти. Тут же вербовать казачат на работу в неметчину стали, всяческие блага обещали.
Годки Алёшины, человек пять, согласились, поехали, а он — куда там, гордый, сбежал. Сперва у крёстной на кордоне хоронился, потом вовсе в яры над Донцом к партизанам ушёл. Марусю мама сердючкой спасала. Крапива у нас так прозывается. Бьёт её и плачут обе. Вызовут вербовщики, а она вся в волдырях, бракуют.
Как терпела, бедная одному Богу известно.
Погнали немца, появился Алёша домой на два дня, года себе добавил и приписался к какой-то части. Получили мы от него три или четыре письма, так и оборвалось всё. Только в августе сорок третьего года извещение пришло: погиб, защищая Родину, похоронен в братской могиле в трех километрах от села Ряженое.
Наверное, последний раз еду», — повторяет она фразу. Повторяет и замолкает надолго моя попутчица, безуспешно пытается вытереть слезы, угнувшись к дорожной сумке, так и лежащей на её коленях. «А скажите, разве по-божески это? Тем, кто холуйствовал перед немцами, в Германию ехал, дали после войны по пять лет. Срок отбыли, детишек понарожали, род свой продолжили. А на Алёше, который бил фашиста, оборвалась фамилия. Лежит в кургане зарытый… Как же это? ! Аа-ай», — плачет уже в голос.
«Нет, не по-божески, — как могу, пробую успокоить безнадёжно убитую горем женщину. Не по — божески!» И горько и холодно до дрожи. Не вернуть Алёшу. А те.
