В горбачевские времена, когда народ потихоньку начал избавляться от давящего страха всеобщего доносительства, подвыпивший в праздничный день ветеран поведал историю о том, как чуть не изменил Родине. Совсем немного повоевав, попал он в плен, где несколько месяцев пребывания в лагере довели его до полного истощения. Охрана лютая, бежать нет никакой возможности, а жить так хочется в неполных двадцать лет. И тут на одной из поверок появляется вербовщик. Старый казачина, одетый по форме, при шашке, с нагайкой за поясом. Приглашает добровольцев из числа казаков на службу вермахту для святого, значит, дела — освобождения России от большевиков. Седоусый, плечистый, поджарый, с таким напором произносит он свою речь, что мало-помалу потянулись из строя желающие послужить в его войске. Всё всерьез, каждого атаман фамилию спрашивает, тут же писарь делает заметку в тетради. Вспоминает бывший воин:
«Была — не была, думаю, запишусь, чтоб не сдохнуть, а там рвану на восток при первой возможности. Выдохнул, делаю шаг вперед: я!». Подходит он, так неспешно, глазищами меня дырявит: «Чей ты, казак, будешь, какой станицы?». — Мне бы сбрехнуть, а я как сдурел, правду рублю, труханул чего-то: «Рядовой Сапко, деревня Бугринка, что под Воронежем». — Он: «А ну еще раз повтори». — Я чуть тише:
«Сапко.» Вижу не то улыбается, не то ощерился, почти шепчет:
«Наклонись-ка, я тебе чегой-то скажу». Только пригнулся, ка-ак он саданул меня в ухо, я и скопытился, белый свет померк. Спасибо хоть жив остался, зарубить мог за милую душу.
Потом сбежал-таки с полону, бомбёжка была, провалило стену. Тётка одна выходила, наших дождался, до Берлина дошёл. А на одно ухо с той поры как казаком побывал, так и не дочуваю».
